Вашу мысль, мечтающую на размягченном мозгу, как выжиревший лакей на засаленной кушетке, буду дразнить об окровавленный сердца лоскут; досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий. У меня в душе ни одного седого волоса, и старческой нежности нет в ней! Вы любовь на скрипки ложите. Любовь на литавры ложит грубый. А себя, как я, вывернуть не можете, чтобы были одни сплошные губы! И которая губы спокойно перелистывает, 20 как кухарка страницы выбрасывается как голая проститутка из горящего публичного дома люди книги. Хотите — буду от мяса бешеный — и, как небо, меняя тона — хотите — буду безукоризненно нежный, не мужчина, а — облако в штанах! Не верю, что есть цветочная Ницца! Мною опять славословятся мужчины, залежанные, как больница, 30 и женщины, истрепанные, как пословица. Вы думаете, это бредит малярия? Это было, было в Одессе. Вот и вечер в ночную жуть 40 ушел от окон, хмурый, декабрый. В дряхлую спину хохочут и ржут канделябры. Меня сейчас узнать не могли бы: жилистая громадина стонет, корчится. Что может хотеться этакой глыбе? Ведь для себя не важно и то, что бронзовый, и то, что сердце — холодной железкою. Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское. И вот, громадный, горблюсь в окне, 60 плавлю лбом стекло окошечное. Будет любовь или нет? Какая — большая или крошечная? Откуда большая у тела такого: должно быть, маленький, смирный любёночек. Она шарахается автомобильных гудков. Любит звоночки коночек. Еще и еще, 70 уткнувшись дождю лицом в его лицо рябое, жду, обрызганный громом городского прибоя. Упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного. Что же, и этого не хватит? Скоро криком издерется рот. Слышу: тихо, 90 как больной с кровати, спрыгнул нерв. И вот, — сначала прошелся едва-едва, потом забегал, взволнованный, четкий. Теперь и он и новые два мечутся отчаянной чечеткой. Нервы — большие, маленькие, многие! Вошла ты, резкая, как «нате! Видите — спокоен как! Как пульс покойника. Вы говорили: «Джек Лондон, деньги, любовь, страсть», — а я одно видел: вы — Джиоконда, которую надо украсть! И украли. Что же! И в доме, который выгорел, иногда живут бездомные бродяги!
Трясущимся людям в квартирное тихо стоглазое зарево рвется с пристани. Кто-то из меня вырывается упрямо. Крик последний, — ты хоть о том, что горю, в столетия выстони! Вы говорили: «Джек Лондон, деньги, любовь, страсть»,— а я одно видел: вы — Джоконда, которую надо украсть! Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы, вином обливаю душу и скатерть и вижу: в углу — глаза круглы,— глазами в сердце въелась богоматерь.
Статус версии страницы
выбрасывается, как голая проститутка из горящего публичного дома. Сюжет закручивается вокруг приключений молодого авантюриста lubovincity.onlineцева, который от одного из друзей отца узнает о зарытом Наполеоном в далеком году. Блестящие! из горящего публичного дома. запахло жареным! Блестящие! Люди нюхают — запахло жареным! Люди нюхают -. Нагнали каких-то. Нельзя сапожища. В касках. Нагнали каких-то. Владимир Маяковский - Облако в штанах (сборник) · Облако в штанах (сборник). выбрасывается, как голая проститутка. выбрасывается, как голая проститутка из горящего публичного дома. В касках!Мария — не хочешь? Супишь седую бровь? Изругивался, вымаливался, резал, лез за кем-то вгрызаться в бока. Как пульс покойника. Вы думаете, это бредит малярия? Что же! Ваш сын прекрасно болен! Я раньше думал — книги делаются так: пришел поэт, легко разжал уста, и сразу запел вдохновенный простак — пожалуйста! Я, обсмеянный у сегодняшнего племени, как длинный скабрезный анекдот, вижу идущего через горы времени, которого не видит никто. Мария — дай! И когда — все-таки! А оказывается — прежде чем начнет петься, долго ходят, размозолев от брожения, и тихо барахтается в тине сердца глупая вобла воображения. В стеклах дождинки серые свылись, гримасу громадили, как будто воют химеры Собора Парижской Богоматери. Погибла Помпея, когда раздразнили Везувий! Я, обсмеянный у сегодняшнего племени, как длинный скабрезный анекдот, вижу идущего через горы времени, которого не видит никто. At first, he barely moved, then, apprehensive and distinct, he started prancing. Упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного. Город дорогу мраком запер. Скажите сестрам, Люде и Оле, — ему уже некуда деться. Это было, было в Одессе. Скоро криком издерется рот. Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово? Вы не нищие, вы не смеете просить подачки! В дряхлую спину хохочут и ржут канделябры. Двери вдруг заляскали, будто у гостиницы не попадает зуб на зуб. Это было, было в Одессе. Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское. Мария, хочешь такого? Рухнула штукатурка в нижнем этаже. Это взвело на Голгофы аудиторий [ 7 ] Петрограда, Москвы, Одессы, Киева, и не было ни одного, который не кричал бы: «Распни, распни его! Пусти, Мария!
